— Ну… — он даже не оправдывался. Только плечами пожал. И это было хуже оправданий.

Маргарита Аркадьевна уже шла к ним с шампанским, как актриса на бис.

— Ой, вы мои спонсоры, мои ангелы. Я всем говорю — у меня лучшая семья! Не зря я настояла на твоём выборе, Валерочка!

— Не вы на нём настаивали, а он просто не мог сказать вам «нет», — Катя смотрела на неё с ровной, почти ледяной улыбкой. — И, судя по всему, до сих пор не может.

— Ну конечно. А ты всё драматизируешь. Всё у тебя через край. Может, это у тебя в голове проблемы, Катюша? Не у нас.

Вот это «у нас» — как удар в грудь. Семья была у неё. Или хотя бы должна была быть. Но сейчас она чувствовала себя третьим лишним в собственном браке. Как бонус к комплекту «маменькин сын».

Вечером, уже в машине, она молчала. А потом просто спросила:

— Ты хоть понимаешь, что это ненормально?

— Что именно?

— Всё. То, как она себя ведёт. Как ты позволяешь ей вмешиваться во всё. Даже банкет… ты хоть знаешь, сколько это стоило?

— У нас есть сбережения. Мамина идея была сделать сюрприз.

— А мне? Мне кто-нибудь делает сюрпризы, кроме счета на сто пятьдесят тысяч?

Он ничего не ответил. Только включил радио. Катя рассмеялась. Горько, вслух.

— Конечно. Что может быть лучше, чем заглушить проблему музыкой из 90-х?

И вот в ту ночь, лёжа на кровати рядом с человеком, который стал ей, по сути, соседом с общими расходами, она впервые открыла «Заметки» на телефоне и написала:

День 1. Счёт за банкет — счёт за терпение. Пока просто наблюдаю. Но внутренне уже собираю чемодан. Она не знала, куда это её приведёт. Но точно знала одно — назад дороги нет. Ни к «маминой радости», ни к банкетам за чужой счёт. Особенно если этот счёт — за её свободу.

 

Маргарита Аркадьевна переехала в их квартиру внезапно. Как осенняя простуда — без предупреждения, но с полным чемоданом претензий.

— Ну это буквально на пару недель, Катюша, — бодро сказала она, волоча в прихожую розовый чемодан и коробку с кастрюлями. — Там у меня, знаешь, ужас что творится! Рабочие эти, все как один — рукожопы! Простите за выражение. Так что пока пережду у вас.

Катя моргнула. Один раз. Второй. Повернулась к Валерию. Тот стоял, виновато ссутулившись, и смотрел на пол, как пёс, который уже обделался, но всё равно не уверен, что его простят.

— А ты мне сказать не мог? — тихо спросила Катя.

— Ну она же… моя мама… Я думал, ты не будешь против…

— Конечно, я же счастлива, когда ко мне в гости приезжают люди без приглашения, с кастрюлями и одеялами, и остаются «на пару недель», — сквозь зубы процедила она. — Прям мечта каждой невестки.

— Ну не будь такой резкой, — попытался сгладить он, но Катя уже ушла в ванную, где можно было закрыться и не придушить никого.

Две недели обернулись в два месяца. Потом в четыре. Потом Катя перестала считать. Квартира превратилась в филиал театра абсурда: то «не так режешь картошку», то «надень халат, Валерий может застудиться от сквозняка, когда ты в шортах ходишь», то «а у нас в молодости с утра убирались, а не валялись, как невестки современные».

— Ты не замечаешь, как она меня давит? — спросила Катя вечером, зажимая виски.

— Она просто беспокоится… — промямлил Валерий. — И хочет, чтобы мы были крепкой семьёй.

— Крепкая семья — это не когда свекровь держит тебя за горло. Это когда муж хотя бы раз встанет на твою сторону. Или ты теперь — «мамин мальчик» официально?

— Ну хватит! — рявкнул он неожиданно. — Почему ты всё время её винишь? Она же старается, между прочим. Ей тоже нелегко! Она осталась одна, а ты…

— Я?! Я тут только живу, готовлю, убираю и ещё должна каждый день проходить квест «Угади, чем ты сегодня не угодила Маргарите Аркадьевне»?!

— Опять драма… — отмахнулся он и пошёл в спальню.

А через день случился эпизод, после которого Катя начала записывать всё. Просто, чтобы не сойти с ума и не начать сомневаться в реальности.

Утро, выходной. Катя в пижаме делает себе кофе. Заходит свекровь — в свежем халате, с мрачным выражением лица и взглядом, как у рентгеновского аппарата.

— Катя, мне неудобно это говорить, но ты оставляешь в ванной волосы. Это… некрасиво.

— Я убираю. Но, видимо, не всё, — спокойно отвечает Катя.

— Да, но понимаешь… Женщина должна быть женщиной. Чистой. Аккуратной. А не такой вот… как ты.

— Простите, а как это — «такой вот»? — спокойно, но уже с ноткой лезвия в голосе.

— Ну ты понимаешь. Всё через силу, всё тяп-ляп. Даже кофе… Горький какой-то, как у тебя настроение. Может, тебе стоит что-то с собой сделать?

— Например? — Катя уже положила руки на столешницу, чтобы не махнуть ей в лоб туркой.

— Ну не знаю… похудеть. Поработать над характером. Или хотя бы начать вставать раньше — я сегодня полы мыла, ты даже не вышла помочь.

— А вы здесь живёте или проходите квест по издевательству над невесткой?

— Не драматизируй, Катюша. Я хочу, чтобы у Валеры была нормальная жена. А не это… — она сделала неопределённый жест, как будто Катя — это пятно на ковре.

Катя просто вышла из кухни. Без крика, без швыряния предметов. И села на балконе. Там она начала писать. В заметки. Так и пошло.

День 74. Сегодня она заявила, что я плохая хозяйка. И что Валера заслуживает большего. Смотрела при этом как хирург перед ампутацией. С сочувствием, но без сомнений. День 89. Свекровь выкинула мою косметику, сказав, что срок годности вышел. Интересно, когда выйдет срок годности у неё? День 112. Она сказала, что если бы я родила вовремя, она бы уже нянчила внука. А я ещё не родила даже мозг в этой ситуации. И это были не просто записи. Это была её психотерапия. Её единственный способ не разораться. Потому что Валерий, как фикус, — вроде и есть, но пользы никакой. Разве что отбрасывает тень. В её случае — большую.

А потом случилось то, чего Катя уже не могла не записать:

Они сидели за ужином. Свекровь снова начала разговор о детях, о смысле жизни, и о том, что «женщина без ребёнка — это как торт без крема: вроде есть, но невкусно».

 

— Может, ты не можешь, Катя? Ты скажи. Сейчас всё лечится. Я в клинике могу поговорить…

— Я МОГУ! — Катя вскочила. — Я просто не ХОЧУ! Не сейчас! И не с этим…

И замолчала. Потому что осознала. Она действительно не хочет. И больше — она не хочет с Валерием.

Свекровь уставилась на неё, как будто она призналась, что работает на ЦРУ и подсыпает всем снотворное.

— Ага… Вот и вылезло, — прошипела Маргарита Аркадьевна. — Тебе ж ничего не надо! Ни детей, ни мужа, ни семьи! Ты эгоистка! Я тебя раскусила давно, просто надеялась, что Валерий откроет глаза!

— Валерий глаза не откроет. Он вообще по жизни живёт с закрытыми. Особенно когда это удобно.

Валерий молчал. Даже в этот момент. И это было всё.

Ночью, пока все спали, она собрала чемодан. Взяла ноутбук, документы и свои записи. Написала записку:

«Я не торт. И не крем. Я человек. Удачи вам, мама. И тебе, Валерий. Надеюсь, она останется с тобой — навсегда».

И ушла. Не в драме. Не в истерике. Просто — освободилась. С тихим хлопком двери, как закрывается последняя глава черновика.

 

Катя сняла маленькую, пустую как желудок после отравления, студию на окраине. Шестой этаж, старая «хрущёвка», в подъезде пахло кошками и забвением, но за двадцать девять тысяч — идеально. На стенах — обои с какими-то кораблями и облезшей картой мира. На полу — линолеум, от которого веяло всем, что пережила страна с девяностых.

Но здесь был воздух. Свежий. Без запаха чужого парфюма, капусты из кастрюли свекрови и дезодоранта «для настоящих мужчин», которым Валерий исправно душился с 2007-го.

Катя сидела на полу, ела лапшу из пачки и читала свои заметки. Это был не просто дневник. Это был протокол выживания. Как женщина однажды решила выбрать себя — и выжила.

День 134. Мама сказала, что в её возрасте она уже сажала картошку, рожала и работала на двух работах. Я в своём — сижу в ванной и пытаюсь не орать, потому что зубная щётка Валеры лежит слишком близко к моей. Она смеялась сквозь слёзы. Это был такой смех — болезненный, с хрипотцой. Как будто организм ещё не поверил, что можно смеяться без страха быть обвинённой в неблагодарности.

— Ну что, Катя, поздравляю, — вслух сказала она себе. — Тридцать лет, съёмная нора, лапша, и ты в компании самой себя. Прям сценарий для романтической комедии… где никого не трахнули.

Телефон завибрировал. Старая, стёртая аватарка Валеры — всё тот же нелепый портрет с рыбалки и удочкой.

«Катя. Привет. Ты как? Мама уехала. Давай поговорим?» Катя смотрела на сообщение как на таракана — вроде неопасный, но трогать не хочется. Никак.

Удалить. Заблокировать. Или плюнуть в экран?

Выбрала «ничего». Вечером снова завибрировал. На этот раз — почта. Было одно новое письмо. От кого-то по имени «Маргарита Аркадьевна».

«Катерина. Прочти, пожалуйста. Это важно.» Открыла. Там был текст. Без лишней воды. Как в школьном сочинении «Что я сделала не так?».

«Катя. Я знаю, ты меня не любишь. Ты даже, наверное, презираешь. И имеешь на это право. Я много думала после твоего ухода. Многое вспомнилось. Как я вышла замуж за мужа, которого выбрала не я. Как родила сына, который стал моим смыслом, потому что другого смысла мне не дали. Как жила всю жизнь ради кого-то. Ради работы. Ради ребёнка. Ради мужа, который потом ушёл. А я осталась с одиночеством, которое прятала за кастрюлями и придирками. Ты была напоминанием, что можно жить иначе. Не «служить», а жить. Поэтому я тебя и ненавидела. Не потому что ты плохая. А потому что ты — не такая, как я. Сильная. Свободная. И честная. А я — слабая и злая. Прости.» Катя отложила телефон. Села. Замерла. Казалось, это письмо должно было принести облегчение. Или хотя бы сладкое чувство мести. Но вместо этого — пустота.

Как будто её обманули. Как будто у злодея оказалась человеческая душа — и стало только больнее.

Почему извинения приходят только после разрушений? Когда уже не спасти, не склеить, не откатить?

Слёзы не шли. Было ощущение, что слёзы — это роскошь. Сейчас не об этом. Сейчас — про выжить.

Прошло два месяца. Катя устроилась в юридическую фирму — ассистенткой. Бумаги, чай, звонки. Без романтики. Но были деньги. Были вечера, когда можно было просто сесть и не бояться, что тебя спросят: «Ты опять купила жирное молоко?»

Однажды вечером — звонок. Номер неизвестен.

— Алло?

— Здравствуйте, это доставка? У меня тут девушка, которая заказала себе новую жизнь, она дома?

Катя засмеялась. Первый настоящий смех за полгода. На том конце — голос знакомый, но не приевшийся. Это был Андрей. Сосед по лестничной площадке. Он однажды помог ей дотащить сумку с продуктами. Дал шуруповёрт. И как-то невзначай сказал:

— Если что — стучи. Даже если просто поговорить хочется.

С тех пор она пару раз стучала. Без претензий. Без намёков. Просто по-человечески.

— Слушай, может, выпьем чаю? — предложил он в трубке. — Только я честно — не претендую на твою жилплощадь. Даже тапочки с собой возьму.

Катя рассмеялась снова.

— А чай какой?

— Без давления. Не чёрный, не зелёный — а тот, который пьётся легко. Как и жизнь, если правильно выбрать людей рядом.

И в тот вечер Катя впервые поняла: иногда свобода — это не одиночество. Это возможность выбирать, кого пускать в своё пространство. И кого — нет.

На кухонном столе лежали старые записи. Последняя строчка, написанная рукой ещё той Кати:

«Я не сломалась. Я выросла. А рост — это всегда больно. Но, чёрт возьми, стоит того.» ФИНАЛ.

Катя не стала возвращаться. Ни к Валерию. Ни к его маме. Ни к себе прежней.

Она перестала быть жертвой.

Она стала — собой.