Наташино «не обсуждается» повисло в воздухе кухни, как запах гари. Это была черта, проведённая на полу, и Андрей понял, что ему предлагают либо отступить, либо перешагнуть её, начиная полномасштабные боевые действия. Он выбрал второе. Его лицо из обиженного стало жёстким, скулы обозначились резче.

— Ты сейчас серьёзно? — он понизил голос, и этот тихий, сдавленный напор был куда хуже крика. — Ты только что назвала моих родных «бабками». Людей, которые старше тебя в два, а то и в три раза. Ты вообще себя слышишь? Это мама нас просит. Не чужой человек. Мама! У неё юбилей, шестьдесят лет! Может, для тебя это пустой звук, но для меня — нет.

Он сделал шаг от холодильника, приблизившись к столу, который их разделял. Он опёрся на столешницу костяшками пальцев, словно пытаясь продавить её. Его поза была агрессивной, наступательной.

— Ты думаешь, мне это в радость? Думаешь, я мечтаю о том, чтобы у нас тут табор цыганский расположился? Нет. Но есть такое слово — «надо». Есть долг. Я её единственный сын, и если я ей не помогу, то кто? Ты предлагаешь мне позвонить и сказать: «Извини, мама, моя жена против»? Ты хочешь, чтобы я выглядел так в её глазах? В глазах всей родни?

Наташа не отступила. Она скрестила руки на груди, и этот жест был её бронёй.

— Меня совершенно не волнует, как ты будешь выглядеть в их глазах, Андрей. Меня волнует, как будет выглядеть наш дом и моя жизнь в ближайшую неделю. Твоё «надо» почему-то всегда работает в одну сторону. Когда мне нужно было, чтобы ты взял отгул и помог с переездом моей мамы, у тебя было «надо» на работе. Когда я просила посидеть с племянником, у тебя тоже было «надо». Но как только звонит Раиса Павловна, все твои «надо» выстраиваются в очередь, чтобы исполнить её очередную прихоть.

Её слова были точными и холодными, как скальпель хирурга. Она не повышала голос, но каждое обвинение попадало точно в цель.

— И давай называть вещи своими именами. Это не помощь. Помощь — это когда человек попал в беду. А это — обслуживание чужого тщеславия. Твоя мама хочет закатить пир на весь мир, позвать троюродных тёток, которых не видела десять лет, чтобы пустить им пыль в глаза. Но при этом она не готова нести за это ответственность. Снять для них номер в гостинице — это траты. А свалить их на нашу голову — это удобно и бесплатно. Она хочет получить всю славу от грандиозного юбилея, а все неудобства и расходы переложить на нас. Вернее, на меня. Потому что убирать, готовить и улыбаться этим людям придётся мне, пока ты будешь на работе.

Андрей слушал её, и его лицо темнело с каждой фразой. Он не мог оспорить её логику, потому что в глубине души знал, что она права. И от этого его злость становилась только сильнее. Невозможность спорить по фактам заставила его перейти на личности.

— Ты просто не хочешь быть частью семьи. Для тебя всё — это расчёт, удобство, выгода. Ты не понимаешь простых человеческих отношений. Моя мама — простой, душевный человек, она всю жизнь для меня…

— Твоя мать — престарелый манипулятор, Андрей, — прервала его Наташа, не дав договорить заученную мантру. — Она прекрасно знает, на какие кнопки тебе нажать. «Единственный сын», «долг», «юбилей раз в жизни». Она играет на твоём чувстве вины, а ты и рад подыгрывать. Только почему-то её душевности не хватает на то, чтобы подумать о том, что у её невестки через неделю важнейший проект в году. Или это неважно? Главное, чтобы баба Клава была комфортно размещена и тётя Валя не обиделась. А я перебьюсь. Мои проблемы — это мои проблемы. Верно?

Обвинение, брошенное Наташей, ударило Андрея как пощёчина. Слово «манипулятор» по отношению к его матери было для него равносильно святотатству. Оно разрушало тот светлый, жертвенный образ, который он лелеял всю свою жизнь. Вся его аргументация, построенная на шатком фундаменте сыновнего долга и семейных святынь, рассыпалась в прах под её холодной, безжалостной логикой. И он понял, что этот спор ему не выиграть. Не на её поле. Не её оружием.

Поэтому он сменил тактику.

Он перестал опираться на стол и выпрямился во весь рост. Его лицо утратило всякое выражение, превратившись в непроницаемую маску. Он больше не пытался убеждать, давить на жалость или взывать к совести. Он просто прекратил диалог.

— Хватит, — произнёс он глухо, и в этом единственном слове не было ни злости, ни обиды. Только тяжёлая, свинцовая точка. — Разговор окончен.

Наташа усмехнулась, но усмешка вышла нервной, колючей.

— Что значит «окончен»? Ты просто решил, что если перестанешь отвечать, проблема исчезнет? Так это не работает, Андрей.

Он медленно обошёл стол, сокращая дистанцию между ними. Он не смотрел на неё с угрозой, его взгляд был отстранённым, почти пустым. Он остановился в паре шагов от неё, и от этой близости атмосфера на кухне стала ещё более удушливой.

— Проблемы нет, Наташа. Потому что я уже всё решил. Я сказал матери, что они могут остановиться у нас. Я дал ей своё слово. Так что они приедут. В пятницу.

Это было сказано абсолютно ровно, как сводка погоды. Не как предложение, не как ультиматум, а как непреложный факт, свершившийся и не подлежащий обжалованию. Он не просто проигнорировал её мнение. Он продемонстрировал, что её мнение с самого начала не имело никакого значения. Он вёл с ней этот спор не для того, чтобы прийти к компромиссу, а для того, чтобы уведомить, потратив на это минимум сил. И когда силы закончились, он просто выложил на стол финальный козырь.

Наташа замерла. В её голове на мгновение стало абсолютно тихо. Вся её ярость, всё её возмущение, которые кипели в ней секунду назад, будто мгновенно испарились, сменившись ледяным, оглушающим осознанием. Это был не просто спор о гостях. Это была демонстрация силы. Он только что показал ей её место в его системе координат. Где-то далеко позади его матери, его слова, его обязательств перед кем угодно, но не перед ней. Он единолично принял решение, касающееся их общего дома, их общей жизни, и просто поставил её перед фактом.

Она медленно подняла на него глаза. И Андрей, если бы был хоть немного внимательнее, увидел бы, как изменился её взгляд. Из него ушла злость. Ушёл спор. Ушло всё живое. Осталось только холодное, спокойное презрение. Она смотрела на него так, как смотрят на нелепое, неприятное насекомое, случайно оказавшееся на твоей территории. Она больше не видела в нём мужа, партнёра, близкого человека. Она видела чужого мужчину, который совершил вторжение.

— Понятно, — произнесла она так тихо, что ему пришлось напрячь слух.

Это «понятно» было страшнее любого крика. В нём не было смирения. В нём была констатация. Констатация предательства. Андрей воспринял это как капитуляцию. Он решил, что она сломалась под его напором, и даже почувствовал укол чего-то похожего на вину, но тут же задавил его. Он победил. Он отстоял честь семьи и своё мужское слово.

— Вот и хорошо, что ты всё поняла, — сказал он уже более мягко, пытаясь сгладить углы. — Не будем больше об этом.

Он развернулся и вышел из кухни, оставляя её одну посреди поля боя, которое он считал выигранным. Он не видел, как она, не сдвинувшись с места, продолжала смотреть на пустой дверной проём. Она не собиралась плакать или бить посуду. Она начала думать. Холодно и трезво. Он объявил ей войну на её территории. Он показал ей, что её слово ничего не стоит. Что ж, теперь ей предстояло показать ему, чего на самом деле стоит его решение. И эта игра будет вестись уже по её правилам.

Андрей провёл остаток вечера в гостиной, погружённый в тупое мерцание телевизора. Он чувствовал себя победителем. Тяжёлая, неприятная битва была позади, и он вышел из неё, отстояв свою позицию. Он был хорошим сыном. Он сдержал слово, данное матери. Наташа, конечно, позлится, но потом остынет. Женщины эмоциональны, так всегда бывает. К пятнице она смирится, и всё войдёт в свою колею. Эта мысль была успокаивающей и позволяла ему не думать о том, какой ценой была достигнута эта «победа».

Он не слышал, как она вошла. Она просто материализовалась в дверном проёме, и её силуэт на фоне света из коридора заставил его оторваться от экрана. Она ничего не сказала, просто подошла к шкафу в углу комнаты, где они хранили постельное бельё. Методично, без единого лишнего движения, она достала комплект свежих простыней, пододеяльник и две подушки. Андрей наблюдал за ней с ленивым любопытством. Наверное, решила проявить благоразумие и начать готовить места для гостей. Он даже почувствовал прилив великодушия.

— Правильно, — одобрительно кивнул он. — Лучше заранее всё приготовить. Диван в кабинете раскладывается, там можно двоих…

— Этот комплект для тебя, — её голос разрезал тишину комнаты, как нож разрезает холст. Он был абсолютно спокойным, лишённым всяких эмоций, и от этого казался неестественно громким.

Андрей непонимающе моргнул.

— В смысле — для меня?

Наташа положила стопку белья на подлокотник кресла и повернулась к нему. Она смотрела прямо на него, и в её взгляде не было ничего, кроме пустоты.

— В прямом смысле. Я постелю тебе на диване в кабинете. Можешь считать это своей комнатой на время пребывания твоих родственников. Гостиная и наша спальня — территория, свободная от этого мероприятия. Я не хочу видеть ни тебя, ни их.

Его мозг отказывался обрабатывать информацию. Он смотрел на неё, как на сумасшедшую. Это был какой-то абсурдный, нелепый бунт, который не укладывался у него в голове.

— Ты что несёшь? Какая ещё твоя комната? Ты в своём уме? Мы договорились! Я сказал, что они приедут, и ты согласилась!

На её губах появилась тень улыбки, но она была такой холодной и лишённой веселья, что Андрею стало не по себе.

— Нет, Андрей. Ты неверно всё понял. Ты не договорился. Ты объявил мне своё решение, продемонстрировав, что я в этом доме — всего лишь предмет интерьера, с мнением которого можно не считаться. Ты не победил в споре. Ты просто показал мне, кто ты есть на самом деле. И я это увидела.

Она сделала шаг вперёд, и её тихий голос обрёл стальную твёрдость.

— Ты думаешь, ты сильный мужчина, который держит слово? Нет. Ты — слабый, маленький мальчик, который до смерти боится разочаровать свою маму. Твоё «слово», данное ей, для тебя важнее, чем наш брак, наш дом и я. Ты не сын, который помогает. Ты слуга, который боится ослушаться свою госпожу. Ты готов был растоптать меня, лишь бы не выглядеть «подкаблучником» в её глазах.

Каждое слово было выверено и било точно в цель, разрушая его самодовольную уверенность, кирпичик за кирпичиком. Он хотел вскочить, закричать, оборвать её, но не мог. Он был парализован её ледяным спокойствием и жестокой точностью её формулировок.

— Так вот, слушай сюда, хороший сын, — продолжала она, уже не глядя на него, а обращаясь куда-то в пустоту. — Ты хотел привезти сюда свою семью? Привози. Размещай их у себя, в кабинете. Обслуживай их. Корми. Развлекай. Это твоя семья и твои проблемы. Но не жди, что я буду в этом участвовать. С этой минуты для меня ты — просто сосед, пока мы не разведёмся и не поделим эту квартиру поровну.

Человек, который живёт со мной в одной квартире. Ты получишь ровно то отношение, которое заслужил своим поступком. Ты сделал свой выбор, Андрей. Ты выбрал быть сыном Раисы Павловны. Поздравляю. Но мужем ты быть перестал в тот момент, когда решил, что можешь меня ни во что не ставить.

Она взяла бельё с кресла и, не удостоив его больше ни единым взглядом, направилась в сторону кабинета. Он слышал её ровные, спокойные шаги по коридору. Он сидел на диване, в оглушающей тишине работающего телевизора, и чувствовал, как рушится его мир. Он не проиграл спор о гостях. Он проиграл всё. Между ними не было криков, не было скандала в привычном понимании.

Просто один человек вынес другому окончательный приговор и начал приводить его в исполнение. И этот холодный, методичный процесс был страшнее любой истерики. Он остался один в гостиной, которая больше не была их общей. Победитель, потерявший всё…